70 лет без дедушки Сталина. Дедушками и бабушками стали уже те, кто родился в год его смерти. Большие и малые, сильные и слабые мира сего – все там будем (или не будем), определённо.
Легендарная сталинская эпоха, полярные оценки вождя, грызня вокруг него, когда одни молятся усам, а другие плюют на сапоги – оставим это сейчас, в дату во всяком случае знаменательную, для кого-то исполненную великого горя, а для кого-то – великой радости. Пусть зарисовкою к ней будет эта незамысловатая и простая история из семейной хроники моей – в конце концов, глобальная история из таких ручейков и состоит.
…Весной, когда грязною водою снег сходил с полей, на них отправлялись жители деревни Бычь – искать почернелую, гнилую картошку. Найденные картофелины запекались в крестьянских печках; приготовленные к употреблению в пищу, они назывались пикусами; жители соседней деревни, по меркам послевоенного советского времени менее политкорректные, именовали их сталинцами – по имени вождя, подарившего крестьянам счастье и свет.
Та самая весна, весна 1953-го, была особенной. Март выдался чудовищным; всё кругом было завалено снегом, повсюду свирепствовала дикая зимняя метель.
Единственный источник сведений о внешнем мире, радио, проведённое в деревню ещё до войны, молчало: порвавший своей тяжестью провода́ снег пресёк связь с далёким городом Москвой, разговаривавшим со своими подданными бодрыми, хорошо поставленными учительскими голосами советских дикторов.
Разгребая обильные снежные завалы на подступах к хатам, деревенские не очень печалились этому; мало веря словам, доносившимся из диковинных коробок, они, конечно, с удовольствием слушали радио, единственное слуховое окошко в другой мир, – однако голод физический был куда злободневнее голода информационного.
Информационную блокаду прорвал Безголовый Хрол. Хрол назывался безголовым не потому, что был глуп: во время войны снаряд снёс ему макушку, и теперь на её месте пульсировал, дыша, страшноватый, голый, непристойно младенческий родничок, наскоро запеченный, как сталинский пикус.
Да, у Хрола не было макушки, но зато у него имелся ламповый радиоприёмник, по которому он и услышал о смерти вождя всех народов. Он не стал делиться новостью со всеми: распространяться на тему товарища Сталина было не совсем безопасно. Однако двум-трём близким друзьям сенсационную новость всё-таки сообщил, не удержавшись, – и заработал, набирая обороты, беспроволочный деревенский телеграф, против которого бессильна любая метель.
Когда весть о смерти Иосифа Виссарионовича дошла до кроткой бабушки Акулины, та, покачав головой в чистеньком белом платочке, беззлобно сказала: «Пайшла рабая зязюля…»
Знаменитые сталинские оспины, как видим, деревенские сумели рассмотреть и через ретушь, и через напластования плакатов. Мало ведает о народе тот, кто не верит в его наблюдательность.
В то время как Хрол, не веря собственным ушам, вслушивался в хрип и скрежет радиоприёмника, его односельчан больше беспокоило исчезновение лесника.
Тот, заядлый и энергичный мужичок, исполненный административного восторга, олицетворял в деревне Систему, а вместе с ней – неизбежное зло.
Зимой, чтобы не замёрзнуть, крестьяне должны были топить печи; выписывать для этой цели дрова или торф колхозу не разрешалось, и они были вынуждены заниматься настрого запрещённой «самовольной вырубкой леса».
Неумолимый сторож народного добра от самого народа, лесник шнырял по лесу днями и ночами, выискивая нарушителей; а не быть нарушителем по понятным причинам не мог никто.
Лишь мой прадедушка Кузьма Сергеевич, муж той самой Акулины Килиановны, моей прабабушки, готов был любой ценой оставаться ему неподвластным.
Старый Кузьма был человек принципиальный, упрямый и отстранённый. Он гордился тем, что за всю свою жизнь ни у кого ничего не украл. Свою долю леса на растопку он умудрялся находить таким образом, чтобы честь его оставалась незапятнанной, отыскивая в лесу пни, остававшиеся после односельчан.
Корчевать пни было намного труднее, чем рубить деревья, но это не останавливало гордого старика.
Их было двое таких на всю деревню, дед Кузьма и дед Яким, отсидевший в лагере по политической статье и обученный там физике, математике и истории пленёнными большевистскими интеллигентами ленинской эпохи.
Да будет у меня столько же упорства и сил оставаться самим собой, как у прадедушки и его коллеги, да будет и у тебя столько же, читатель.
Ну а Хранитель Леса исчез, как сквозь снег провалился, в том самом свирепом марте. Искать его в лесу в такую погоду не имело никакого смысла, нужно было ждать, когда запоздалая весна придёт, наконец, в забытую богом Бычь.
Весна явилась резко, блистательно и торжественно. Повсеместный снег бежал мутными ручьями на потоплённые луга и усеянные пикусами колхозные поля. Солнце, ласковое и настойчивое, согревало в своих лучах многострадальных колхозников. Оттепель в деревне Бычь вступала в свои права.
В коридоре бывшего поповского дома, где располагалась единственная в деревне школа, висел большой плакат с поэтом Пушкиным.
«Мой друг! Отчизне посвятим души прекрасные порывы», – гласила надпись на плакате. Пушкин, скрестивший руки на груди в хрестоматийной позе, был не по-пушкински увесист и атлетичен, черная крылатка в стиле то ли графа Дракулы, то ли Шерлока Холмса развевалась по ветру, легкомысленная и малоуместная в глуши богом забытой деревни.
Здесь, под портретом Александра Сергеевича, директор школы собрал всех учеников и учителей, чтобы наконец рассказать им о смерти дорогого вождя. После его сообщения воцарилась скорбная и напряженная тишина.
Оставшийся неизвестным ученик неожиданно и законспирированно испортил воздух. Неумолимый смех разобрал его соседей, унюхавших неладное; негодуя, директор с завучами принялись за наведение порядка.
И только маленькая учителка по прозвищу Хруза, та самая Хруза, хата которой, ужасная, полуразвалившаяся, стояла возле огромной лужи и выглядела удручающе даже на фоне всех прочих хат, – только Хруза плакала сиротски и беззащитно, утирая кулаком слёзы.
Такое поведение вызвало впоследствии иронию у приученных всей жизнью к спасительному цинизму деревенских. Рассказывая друг другу о слезах бедной, как церковная мышь, учителки, пролитых по вождю всех народов, они беззлобно посмеивались. «Бач ты, раве. Чаго ты равеш? »
Попыхивавший Кузьма Сергеевич решил, что Сталин умер от того, что злоупотреблял куревом, и прекратил с этого дня крутить самокрутки.
Лесника стали искать на следующий день потепления; учеников старших классов поставили на лыжи, и они прочёсывали лес, скользя то по грязному подтаявшему снегу, то просто по грязи.
Поиски в конце концов увенчались успехом. Он лежал ничком, носом в землю, возле голого, будто бы состоящего из трещин куста, – и голый, почерневший череп его, торчавший из весенней грязи, словно пикус, был расколот надвое.
Метрах в двадцати, дохлая, сплющившаяся, лежала лесникова собака; убийца, раскроив несчастному голову топором, убил её из лесникова же ружья.
Иосиф Виссарионович и жертва топора, его неизвестный слуга, один из многих, – кто знает, может быть, они испустили последний вздох в один и тот же час, в один и тот же миг? Кому известно, как много было между ними общего?
Все в деревне знали, или, по крайней мере, подозревали, кто убил лесника. Знали и за что. И молчали. Не то чтобы убийцу не осуждали; но вот самого лесника мало кто жалел.
Много позже на одном из уроков та самая учителка велела школьникам раскрыть учебники на условленной странице и вырвать оттуда портрет Сталина, в фуражке генералиссимуса. Полетели в буквальном смысле бумажные перья и пух.
Отец мой, один из тех учеников, мешкал; не то чтобы он так уж любил Иосифа Виссарионовича, но к книге имел любовь бесспорную. И вот, пока он раздумывал, как бы аккуратнее вынуть страницу, несколько рук с соседних парт протянулись к его учебнику, чтобы вырвать и раскромсать товарища Сталина в клочья.
Отец захлопнул учебник, и рвать его не дал. Но фотографию всё равно пришлось извлечь.
Потом он отдал её поиграть кому-то из младших родственников. «Яки красивы милицыянер!» – обрадованно воскликнул тот.
